Рулева Екатерина Андреевна

Катин Сталинград

Екатерина Андреевна Рулева – защитница Сталинграда. В Туапсе их, женщин-сталинградок, осталось сегодня всего трое. Ей 88 лет, она уже не выходит из своей квартиры. К нашему приезду она уже разложила фотографии военных лет, вырезки из газет. И самое ценное! – благодарности главнокомандующего Сталина ей, 18-летней девчонке – за бои под Сталинградом, Варшаву, за взятие Берлина. Полуистлевшие, желтые, переломленные пополам листочки… – «Им же 70 лет,– улыбается Екатерина Андреевна, – что ж вы хотите: бумага не выдерживает». И, помолчав, добавила: «А я вот живу, и самой не верится…»

Дорога в ад

Самой своей большой в жизни провинностью она до сих пор считает то свое самовольство. Не спросясь мамы, тайком убежала в военкомат и написала заявление добровольцем идти на фронт. И мамины слезы. Через всю войну пронесла она это чувство вины перед матерью, ведь она была старшей из восьми детей, маминой помощницей, надеждой. А может, поэтому и выжила в Сталинграде, в Берлине. И Бог хранил ее для того, чтобы она могла вернуться и повиниться перед мамой и вернуть и этот долг.

А тогда, в 1942-м, ее, 16-летнюю, после четырехмесячной школы радисток в группе лучших (8 человек из 800!) отправили в Москву, а оттуда в Сталинград.

Мы, затаив дыхание, слушаем Екатерину Андреевну. И видим девушку, девчушку Катю… Чем ближе мы подъезжали к Сталинграду, тем страшней становилось. Навстречу нам гнали составы с ранеными – тысячи искалеченных людей. Впереди не смолкали взрывы. Машинист (старый дяденька) остановил состав и подошел к нашей теплушке. «Девчата, – говорит, – я уже не первый раз еду. Нас обязательно будут бомбить. Вы смотрите по сторонам, как только увидите самолеты – прыгайте из вагона (я дам самый тихий ход) и прячьтесь. А то все сгорите, за вашими вагонами прицеплены цистерны с бензином…» Так все и случилось… Налетели самолеты, мы кинулись врассыпную, а куда? Степь! Деревьев нет! Один камыш кругом. И наш поезд полыхает. Я бегу и вдруг вижу: лежит моя подружка, Лилечка Шишова, хохотушка, умничка. Лежит, а в животе у нее открытая рана, все внутренности на земле. И руку тянет ко мне… А как ей помочь? Ночь была, но светло – как днем. Ни аптечки, ни бинтов, все кругом кричат… Рядом встал другой состав – с ранеными, они-то вообще бежать не могут… Вот такое было первое крещение огнем. Сгорел наш состав целиком. Утром мы стали собираться, искать друг друга. А Галочка Халимова из Ташкента шепчет: «Давай убежим! Все ж думают, что мы погибли!»…Сейчас вспоминаю все это и удивляюсь – как не боялась? Молодые были, не могли поверить, что можем погибнуть, что и наша жизнь может оборваться вот так. Пошли посмотреть раненых в поезде, многие вагоны уцелели. Лучше б мы не заходили… Снизу до верху они были забиты грязными, черными, окровавленными людьми. Почти половина – погибли, остальные кричали, бредили. А один раненый нам сказал: «Куда вы едете? В Сталинграде – ад…»

Пешком, по шпалам, но мы дошли до Сталинграда.

Фашисты стремились занять Мамаев курган, эту высоту под номером 102, а наши стояли насмерть. 22 раза она переходила из рук в руки. В конце 1942 года здесь были: горы железа, перевернутые искореженные танки, горы трупов, которые уже не закапывали, а складывали штабелями и присыпали землей. Целые полутораметровые курганы, из которых в разные стороны торчали части человеческих тел. И кровь, много крови, она текла ручьями, скапливалась в лужах.

Через радистку Екатерину Рулеву шла связь командования с частями, которые то отступали, то наступали. И она с ними и наступала, и отступала.Потом ее перебросили на тракторный завод. Этот завод – отдельная страница в обороне Сталинграда. Огромные территории, цеха, в одном месте идут бои, в другом рабочие готовят снаряды. Стрелять в цехах завода было невозможно – пули рикошетили. Здесь бились врукопашную…

Найденыш

– Когда нас переправляли на тот берег, машина ушла под воду. Я прямо в воде стягиваю с себя шинель, сапоги, обмотки, и все равно тянет меня вниз. Вдруг вижу, плывет боец – здоровый такой, с усами. Подплыл ко мне, спрашивает так спокойно: «Ну что, дочка, тонем?» «Тонем!» – кричу. «Ну, держись за воротник мой, а я поплыву!» Так и дотащил меня до берега. Но и это еще не все. Вылезли мы из воды, одежда вмиг обледенела, я ничего уже не чувствую. Вдруг вижу – лошадь перепуганная несется. А дядька, видать, опытный кавалерист – свистнул, лошадь стала. Он ее взял и говорит: «Садись сзади меня, да держись крепко!» И поскакали мы! Куда – не знаю. Как потом выяснилось, он тоже участвовал в операции, должен был доставить в штаб донесение о ее ходе. Да вот со мной завозился, пожалел девчонку. Доскакали мы до деревни, в первую же разбитую избушку завел меня, уже практически неживую после скачки (я на лошади первый раз в жизни сидела, да еще мокрая), растопил кизяком печь – и ушел. Сказал: «Сиди, дочка, тихо. Если увидишь фрицев – жги гимнастерку, говори, что беженка. Если наши танки придут – тогда счастье твое будет. А я – дальше…» Фамилию мне сказал свою – Вирченко. Мы его после войны нашли. Мои родители еще долго с ним переписывались, и в каждом письме благодарили его за то, что спас меня… А я тогда сидела и ждала, гимнастерку не жгла. И вот земля затряслась, я выглянула – танк со звездой. Что со мной было! Выскочила им наперерез так, что первый танк едва не задавил меня. Командир злой выскочил: «Тебе что, жить надоело?» А я: «Мальчики! Дорогие! Возьмите меня с собой! Я радистка!» А у них как раз радиста убило. Так я стала радистом 437-го гвардейского отдельного радиодивизиона.

«Клюква, прием!»

Так, в танке, одна среди мужчин, она добралась и до Победы. К ней, маленькой ростом, относились, как к дочке. Дали ей прозвище за румяные щеки «Клюква». Потом, уже после войны, в Берлине, где она служила до осени, конечно, пытались ухаживать, помогали обустраиваться, потом – провожали домой, тащили на вокзал чемоданы, усаживали в вагон… Но не более. Зато потом, после войны, к ней домой, в Арзамас, стали приезжать мужчины-однополчане с предложением руки и сердца. Один из них, Анатолий Рулев, капитан, тоже радист, уговорил «Клюкву» выйти за него…

Мамочка, солнышко мое…

Как она хотела домой! Так ждала демобилизации, что последний месяц даже писем домой сил писать не было. Поэтому, когда состав с кумачом на паровозе «Мы из Берлина» прибыл в час ночи на Арзамас, ее никто не встречал. От станции до города три километра! Но она, огородами, тропинками – домой, домой! И вот уже стоит у родного крыльца и не дышит… Только сердце колотится… Постучала. Вышел отец. И не узнал в темноте.

– Дядечка! – вдруг не своим голосом «запела» Катя, –пустите меня переночевать. Ночь, а мне негде…

– Мать! – закричал в темноту дома отец, – тут девушка какая-то просится ночевать. И закрыл дверь.

Катя снова постучала, более настойчиво:

– Пока вы там думаете, я замерзну, а вы будете отвечать!

И вдруг мама как закричит:

– Дурак ты старый! Это же Катя! – а сама встать в тот момент не смогла. Отказали ноги. Она лежит на печи и плачет. Катя пробежала в избу, привстала к печке и только и сказала:

– Мамочка, голубушка, солнышко мое…

Сколько потом жила мама, эти слова повторяла. С ними и умерла потом, когда время пришло. А Катя, сколько жила, все у мамы прощенья просила, за ежедневные слезы, что та проливала каждый день, пока ее не было рядом…

…Первые пять лет после Победы Катя еще ездила в Сталинград на встречу с однополчанами, со своим экипажем. Потом жизнь взяла свое. Они с Анатолием поженились, родилась дочка. Оба учились, потом работали. Так и жизнь прошла. В общем-то хорошо. Сейчас у нее отдельная квартира, заботливая дочка, успешные внуки. И даже правнука дождалась. Но почему-то, когда сравнивает те несколько лет войны и всю оставшуюся жизнь – перевешивает первая чаша. Полная горя, страха и лишений.

– Но это… лучшие годы моей жизни! – делает вдруг странное признание Екатерина Андреевна. – И если бы меня спросили: хочу я снова туда вернуться и снова все пережить? Я бы ни минуты не колебалась!