Дмитриева Софья Александровна

Когда пуля валит воина на землю, после мальчишеского вскрика «Мамочка», он зовет: «Сестричка, родная, помоги…» И над ним склоняется санитарка – и мать, и сестра для него в эту минуту… И она гоже ощущает себя ими.
Это трагическая нота. Для поколения, лично причастного к той войне – Великой Отечественной. И с их молчаливым уходом Великая Отечественная перестанет быть для всех нас фактом личной биографии и станет фактом истории. И по-тому – отложите сегодня дела, споры о политике, выключите телевизор. Поговорите с ними, купите им чего-нибудь мя-гонького, чтобы по старческим зубам было, и слушайте, слушайте, слушайте, что рассказывают они. Это ведь нужно не им, это необходимо нам, остающимся.
Да, мы умеем воевать. Но научились ли мы не быть героями, а хотя бы помнить о них? Хотя бы о тех, кто живет на твоей улице, о тех, кого ты имеешь ничем не заслуженную честь называть своим родственником?.. Я смотрю в чуть поблек-шие синие глаза своей соседки, председателя районного со-вета ветеранов Софьи Александровны Дмитриевой, и позд-нее раскаяние обжигает мое лицо. Грешен…
О героизме
– Только не называйте свой будущий материал «У войны – не женское лицо». Во-первых, это уже было, во-вторых, у моей войны лицо именно женское. Молодое такое лицо, наполовину спрятанное под великоватой военной шапкой. Почему великоватой? А куда, прикажете, свои косы прятать? Это мы на войну идти храбрые были, а вот косы свои резать – на это не каждая решалась.
Война – это тяжелое мужское дело. Но нет священнее и вы-ше для меня образа девушки в военной шинели… Это ведь римляне имели право говорить: «У войны не женское ли-цо», а у нас – весь прифронтовой тыл и вся медицина воен-ная была женской. Нет, за это я не осуждаю – шла Отечест-венная война. Неужели мы, девчата, женщины, Отечество меньше любили?
Тогда, в начале 42-го года, в Алапаевский райком комсомо-ла вызвали 200 девчат. Нужно было 200 санитарок – и вы-звали только 200 человек. И приказ «Кто не хочет на фронт, у кого больные родственники, выйти из строя», – тогда по-вис в воздухе. Это было массовое неподчинение приказу (улыбается .). Были ли мы героями? Нет! Просто тогда была такой высокой норма обычного поведения. Сегодня она ка-жется героизмом.
Героизм – он разный. И тот, о котором чаще всего пишут – вскочил, вырвал чеку гранаты, подорвал танк, – он один. А вот повседневный героизм будней, убивающий душу фрон-товой быт солдата, прачки, санитарки – он другой… Ведь впервые в истории войны работа военных санитаров прика-зом Комитета обороны в 1941 году была приравнена к бое-вому подвигу.
Большую часть войны я провела старшиной медслужбы в роте автоматчиков. Ходила с ними в атаку, брала «языков», отбивалась в обороне врукопашную. Но самым большим испытанием для них, я считаю, было – ни одного нескром-ного слова, взгляда, намека за все 3 с лишним окопных года, прожитых вместе. Только после войны, став зрелой женщи-ной, я поняла их нравственную высоту, когда в палатке, в крестьянской избе, в открытом поле в окружении 80 моло-дых истосковавшихся мужчин – 19-летний женский стебе-лек…
Через 20 лет после войны меня отыскал Коля Иванов, вое-вавший в соседней стрелковой роте. На встрече ветеранов признался, что, когда меня представляли их роте, подумал: “Зачем на фронт таких красивых берут?» Всю войну он не мог мне этих слов сказать, неуместными они ему казались… Вот и решайте, героизм ли это.
Об убитом враге
– Конечно, нет ничего противоестественнее, чем сочетание понятий Женщина и Война. Однако на Мамаевом кургане символом Сталинградской обороны стала статуя женщины, замахнувшейся мечом. И в этом присутствии женщины на войне проявилась боевая ярость, гнев народа, обманутого вероломным врагом, запредельная жажда победы.
Говорят, труп врага хорошо пахнет. Не знаю, не знаю… Мне приходилось не раз стрелять на войне – из винтовки и даже из пулемета.
На Украине, в 42-м, мы форсировали Северский Донец. Днем нарвались на кинжальный огонь с флангов. Эго место в степи, поросшее невысокой полынью, было пристреляно фашистами по секторам и квадратам. Несколько раз подни-мались в атаку, и снова валились в траву. Через полчаса степь стонала и хрипела голосами раненых. Потом я много думала о том, что меня тогда заставило первой подняться в атаку. Страх? Боевая злость? Скорее неотвратимое понима-ние, что каждая секунда промедления оплачивается чьей-то гибелью. Я зажмурила глаза, закричала: «За Родину, за Ста-лина!», и рота бросилась за мной.
Бой тогда быстро ушел вперед, а я металась от одного ране-ного к другому – забинтовать, наложить жгут, напоить из фляжки. И вот когда перевязывала раненого лейтенанта – осколочное в голову и сквозное в руку, боковым зрением увидела их – двух фрицев, появившихся на бруствере. Они озирались по сторонам, и оставалось, быть может, полсе-кунды, чтобы они заметили этого раненого лейтенанта и меня, измученную, оглохшую от ужаса происходящего мо-лоденькую санитарочку. Я едва успела дотянуться до ППШ лейтенанта и не снимала пальца с курка, пока не опустел магазин. Я всадила в них все 70 патронов, а когда осматри-вала их, нашпигованных моим свинцом, ничего похожего на жалость не шевельнулось в душе. Потому что это называ-лось не убийство, а защита Родины. Потом, правда, меня ко-лотила нервная дрожь, но я не позволила себе проронить ни одной слезинки. ‘
На войне легко почувствовать себя женщиной, легко и за-быть об этом.
На встречах ветеранов у нас нередки забавные и трагиче-ские воспоминания. Здоровяк и храбрец Володька Сгибнев хохочет, рассказывая об одной ночной рукопашной, когда я, приняв его за немца, повисла на нем, вцепившись в горло. И только вопль: «Софка, Софка это же я», как уверял он, спас его тогда.
Иван Матрой – легендарный разведчик, полный кавалер орденов Славы, вспоминал, как в 44-м мы ходили к немец-ким окопам за «языком». Благополучно прошли минные по-ля, заграждения из колючки, подобрались к самым окопам. Иван исчез в темноте, а через полчаса приполз, волоча свя-занного офицера. Рассудив, что негоже врага носить на себе – пусть идет в плен своими ногами, он развязал его. И в эту же минуту офицер задал такого стрекача к окопам, что Иван едва догнал его. Завязалась рукопашная, в которой наш «язык» – видно тренированный спортсмен, подмял Ивана и схватил его за горло. Матрой уже задыхался, когда палец немца попал ему в рот… «Мне в котелке кости и покрупнее попадались», – говорил потом Иван, когда разведрота хохо-тала, узнав, что Матрой геройски откусил немцу палец…
Наверное, мы не выжили бы, если бы не научились смеять-ся.. И этот смех очеловечивал самое противоестественное, что может случиться под небом – человек убивает человека. Но вы когда-нибудь видели, чтобы цветок убивал другой цветок?
О страхе
– На фронте я не смерти боялась – молодая, дурочка, была. А боялась я ранения в лицо или в какое-нибудь неприлич-ное место. Это стыд-то какой, если бы кому-то из парней меня перевязывать пришлось бы. Но судьба пощадила, хотя первое ранение пришлось как раз в лицо. А потом было очень тяжелое ранение в шею – чудом жива осталась. А во-обще-то я поняла, что чужая рана болит сильнее. Свое-то ранение я сначала и не поняла – будто палкой по шее огре-ли и – мгновенное беспамятство.
О женских инстинктах
– Это я потом поняла, что женский инстинкт мной на войне руководил. А тогда я вовсю сокрушалась: ах, война, все-то ты мне, подлая, в жизни перекрутила. Сначала стрелять нау-чила, а только потом – целоваться.
Война – злое, античеловеческое дело. И только женщина могла смягчить ее оголенную свинцовую суть. Когда пуля валит воина на землю, после мальчишеского вскрика «Мамочка», он зовет: «Сестричка, родная, помоги…» И над ним склоняется санитарка – и мать, и сестра для него в эту мину-ту… И она гоже ощущает себя ими.
Я – вечный левый фланг в любом строю, 1 метр 49 санти-метров, вес едва ли тогда был больше 40 килограммов. Ка-кие силы помогали мне иногда по нескольку километров вытягивать на плащ-палатке под огнем противника ранено-го 80 -100-килограммового бойца – в автоматчики брали гвардейского роста! После войны подсчитали, что я вынесла с поля боя свыше 300 солдат и офицеров. Не многовато ли для просто чуда? Но хватает для проявления чисто женского инстинкта – врачевать, облегчать страдания, спасать этих вечно норовящих попасть в сложную переделку мужчин.
А им было легче рядом со мной оставаться мужчинами, воинами. Это не я говорю, в этом они признаются мне сами во время наших редких ветеранских встреч. Вспоминают пришитые мною подворотнички из марли, которые они за-нашивали донельзя только потому, что пришиты женской рукой. В наступлении прачечные оставались в тылу – и тогда я обстирывала своих автоматчиков. Так гимнастерку, побы-вавшую в моем корыте, автоматчики старались надевать только в исключительных случаях – перед боем, уходя в разведку… И было в этом столько затаенной нежности и за-стенчивой интимности, что до сих пор при воспоминании об этом у меня влажнеют глаза.
С тех пор минуло столько лет. Но я так и осталась фронто-вой санитаркой – «сестричкой». Наверное, эта обязанность неизбывна, как женский инстинкт. Перевязывать, вытаски-вать из-под огня, отстреливаться… После этих военных лет, полных смерти и ужаса, я выбрала веселое и живое дело культработника. Вырастила четырех детей. Жила в вагончике в Казачьей щели почти на том месте, где стоит теперь наша пятиэтажка. И вся история пансионата «Главтюменьнефтега-за», а затем возникшего на его базе ОК «Сургут» – это поло-вина моей трудовой биографии…
Я, бывшая фронтовая санитарка, стала председателем рай-онного общества ветеранов. И стараюсь успеть к каждому, которому стало совсем уже невмоготу на поле боя, именуе-мом старостью.
И цель нашего фронтового братства – помочь преодолеть свой последний жизненный переход. Мы своих раненых не оставляем.
Нас становится все меньше и меньше… Вы слышите: грохочут сапоги – это уходят фронтовики…