Материал предоставлен
газетой «Свет маяков»
Газета «Свет маяков» знакомит читателей с воспоминаниями о предвоенных и военных годах фронтовика Алексея Сергеевича Прихленко.
С кострами кончено
Остановились на опушке леса. Расположились поротно в линию по краю небольшого кукурузного поля. Ефрейтор Почечура нарезал пучок лозы, очистил от снега небольшую площадку, и наш 3-й взвод сложил на нее свое снаряжение.
Сразу со всех сторон на опушенное снегом поле ринулись солдаты, начали ощупывать кукурузные стебли. Зашуршали подмерзшие листья, заискрились на утреннем солнце осыпающийся снег.
– Назад! Кто разрешил?!
– Все одно тут ничего нет, товарищ помкомвзвода!
Волна откатилась.
– Всем сидеть здесь, никуда не отлучаться! Предупреждаю: никаких костров!
«Никаких костров!» – это уже серьезно. Вчера вечером, в начале перехода, крупными мокрыми хлопьями повалил снег. И хотя он продолжался недолго, мы все-таки успели изрядно промокнуть. В полночь на привале в лесу мы пытались разжечь костры, просушиться, но впервые услышали: «Костры погасить, и впредь никаких костров!». Оно понятно: в нескольких километрах передовая, жечь костры ночью – значит обнаружить себя, дать противнику информацию о подходе свежей части. Теперь же день.
– Дым, – пояснил Почечура. У него опыт. К нам он попал из госпиталя, где ему заштопали прореху внизу живота летом сорок второго года.
Украли сумки
Устраивались мы на постели из веток и сухой травы, спина к спине. Некоторые, развязав вещмешки, доставали съестное. У меня вещмешка не было. Три дня назад на привале в Дефановке я доверил его своим товарищам, которые устроились отдохнуть в сушилке, и ушел промышлять по деревне. Метрах в двухстах наткнулся на солдата, который колдовал у лошадиного скелета. Присмотрелся: выковыривает с костей остатки мяса. Вынул и я нож, наскреб в карман серого месива из мяса и сухожилий. Рад был, конечно, и думал: хлопцев сейчас обрадую, такой обед состряпаем, будет что-то вроде шашлычка.
Подошел к сушилке и вижу: стоят мои ребята, головы повесили, хмурые до черноты, на меня не глядят. Радость моя улетучилась.
– Что такое? – спросил я упавшим голосом.
– Сумки наши украли.
– Да вы что, хлопцы? Как же это могло?
– Уснули…
– Надо ж было мешки под головы, растяпы!
Еще только утром получили сухой паек на четыре дня, раз поели, и на тебе – украли. В вещмешке у меня, кроме пайка, было с килограмм табаку, который тащил я от самого Лагодехи, принадлежности для бритья и полотенце как память о доме. Но мозг сверлила лишь одна мысль: как продержаться без пайка целых четыре дня, чтоб без ЧП, без мародерства.
Непрочное наше товарищество распалось, и каждый доставал теперь еду себе, как мог. И, пожалуй, иначе было нельзя. Меня немало поддержали земляки – хуторянин Миша Бородкин, который дал мне на первый раз ложку перловой крупы, и тезка Тришин из Советской: он без колебаний участливо выделил мне сухарь и две мерзлых картофелины…
«Рама»
Укладываясь сейчас под боком к Тришину, прислушивался я, нет ли команды идти за сухим пайком, так как, по моему подсчету, как раз сегодня и был тот день, когда должны были б его выдать. И вдруг послышался гул самолета. Все сильнее, значит, все ближе.
– Немецкий, братва, гля!
–Это «рама», не бойсь, бомбить не будет – разведчик, после него налететь могут.
Душу потихоньку начинает сжимать какое-то неведомое чувство.
Впервые под огнем
К вечеру выдали нам сухой паек и повели на передовую. В Григорьевскую входили, когда уже совсем стемнело. Шли по широкой улице чуть согнувшись, хотя команда была идти «вполроста». Справа от плетней и редких хат высвечивали сугробы. Взяли влево шагов на пять, пытаясь их обойти.
– Назад! – вернул нас помкомвзвода, и мы снова забрели в глубокий снег.
Помкомвзвода – хороший парень. Фронтовик с июня сорок первого. Мы его уважали и повиновались беспрекословно. И вдруг совсем рядом в сугробах, в плетнях, меж нами заляскали резкие хлопки.
– Ложись!
Но мы уже и без команды упали на четвереньки. За моей спиной кто-то глухо ойкнул. Я оглянулся. Мой второй номер – Зураб, стоял на коленях и, рассматривая в темноте приподнятую к глазам ладонь, удивленно мычал:
– Ухо, понымаешь, и по спине что-то, понымаешь, наверное, тоже кровь…
–Ложись ты, чудак, – легко потянул я его за руку.
– Разрывными бьет, гад. Заметил, – спокойно сказал Ремыга. – Придется ползти.
– А далеко еще?
– Еще две хаты справа, третья – наша.
– А может быть перебежками? – робко предложил Движков, решившись впервые применить в деле свое знание Полевого устава. Ползти, пахать животами сугробы никому не хотелось.
Добрались до места благополучно, если не считать порванное ухо, поклеванную спину и раздробленный карабин Зураба. Вошли в хату. Небольшие сенцы. Две комнаты. В передней копошились люди. Они не спрашивали, кто мы и что нам надо. Оказалось – гражданские: старик, три женщины и мальчик, раненный в ногу. Вторая комната была пуста, и наше первое отделение расположилось в ней на земляном полу.
Фасоль без соли
Первая ночь прошла спокойно. Под утро по приказу комроты мы перешли в другую хату, чтоб не беспокоить и не подвергать лишней опасности тех пятерых гражданских, к которым мы, как оказалось, по ошибке вселились.
Эта хата была пуста. Окна без стекол, наружная дверь сорвана с петель. Во второй комнате стояла голая деревянная кровать, за нею в углу небольшой сундук без крышки. Кто-то заглянул в него, пошарил рукою и сообщил радостно, что в нем что-то есть похожее на фасоль. Каждый тут же попробовал на ощупь, кто-то положил на зуб, не гнилая ли, и мы в темноте рассовали ее горстями по сумкам и по карманам.
Потом мы ее ели несколько дней без соли (соли у нас не было, был лишь сахар). Ухитрялись, конечно, как-то приготовить ее…
Наряд вне очереди
В один из дней я решил совершить «экскурсию» в стоявший метрах в тридцати на нейтральной полосе дом, похожий на наш хуторской клуб. Пригнувшись чуть ли не до земли, я перешел улицу, заглянул в оконный проем дома и, увидев на полу множество валявшихся в беспорядке книг, решил проникнуть внутрь.
Дверь была с той стороны от немцев, но так как окна были высоко от земли, чтоб в них влезать, я решил рискнуть пройти все же в дверь. Высунулся за угол дома и тут:
– Бу-бу, бу-бу! – забулькал крупнокалиберный пулемет.
Я рывком проскочил в дверной проем, присел на корточки пониже окон. Пули стучали по стенам, сыпалась на пол штукатурка. Ползая на четвереньках, я разворачивал каждую книжку, надеясь найти что-нибудь подходящее, но все это были школьные учебники по математике, попадались исписанные учениками тетради, классные журналы, карты…
Уже не надеясь на удачу, я сел на пол и осмотрелся. На простенках красовались изображения каких-то святых, а под ними краской, красивым шрифтом, написаны тексты, видимо, изречения этих святых и стихи из евангелия, сначала на немецком языке, а ниже – перевод на русском. Я подумал, что дом этот – церковь. Потом, поразмыслив, решил, что это школа и главным учебным предметом в ней был «Закон Божий» на немецком языке.
Я достал свой истрепанный самодельный блокнот, огрызок карандаша и начал списывать со стен тексты, стараясь сохранить каллиграфию и размеры строк. Переписав, двинулся в обратный путь, но только шагнул в дверной проем, как в лицо мне брызнули осколки глины и извести, шапка съехала на бок, а с той стороны услышал и автоматную очередь. Инстинктивный прыжок вернул меня назад. Навалились страхи, и я в течение нескольких секунд, выпрыгнув в окно, прополз на четвереньках через улицу к себе домой.
– За каким… тебя туда носило? – встретил меня командир отделения Гриша Ремыга.
– Да так…
— За «так» тебе наряд вне очереди! В два счета могут продырявить башку твою неразумную. Понял? Вон, видел, валяются? – Он кивнул во двор, – тоже, небось, такими «героями» были.
Во дворе припорошенными снегом лежали убитые. Утром я подходил к одному, что поближе – молодой, примерно нашего года, парень. Без обувки, в ватнике нараспашку, ноги обмотаны портянками, из одной торчали почерневшие вспухшие пальцы. На груди лежал развернутый комсомольский билет. В руки билет брать не стал, пригнулся, пытаясь прочесть: «Выдан Советским РК ВЛКСМ…». Толчком отозвалось сердце – мой билет был выдан тоже Советским РК. Всмотрелся в мертвое лицо – никаких знакомых черт, и откатила волна, хотя и все ж земляк. Глянул снова в билет, а там дальше «г. Москва». Не земляк, значит. За тысячи километров от дома смерть свою нашел. И сообщат матери, если вообще сообщат, что сын ее «погиб смертью храбрых в бою с немецкими захватчиками» там-то и там-то. И не знает она и не узнает, дай Бог, что ее, может быть, единственный и любимый сын лежит несколько суток на мерзлой земле, припорошенный снегом, разутый, раскрытый, почерневший, и, по сути, никому теперь не нужный. И сколько, Боже мой, сколько таких судеб…
– Марш в укрытие! – прервал меня бас Ремыги. И теперь вот за второе нарушение назначен мне наряд.
Сон на посту
Наряд пришлось отбывать в тот же день вечером…
– Стой вот здесь и наблюдай, – Ремыга прислонился плечом к дверному косяку и, высунув голову наружу, повернулся вправо, влево. – Понял?
– А если они оттуда зайдут, сзади?
– Твое дело смотреть, чтоб в окно гранату не бросили. И не выходи из сеней!
Я стоял на посту в положении, указанном мне Ремыгой. Во дворе, ближе к улице, в окопе находился наряд из штрафной роты. Их должно быть двое. С пулеметом. Всмотрелся: темнеет что-то, но движений не заметно. Вспыхнула ракета, навешенная немцами, и я четко увидел станок «максима» и голову штрафника в ушанке. Второго не было видно – наверное, свернулся бубликом в невысоком окопе и отдыхает. Я успокоился, убедившись, что не один стою на посту. У штрафников круговой обзор и мне, собственно, нечего особенно всматриваться.
Ноги мои застыли, так как уже несколько дней не мог как следует просушить портянки, и я начал потихоньку приплясывать. Через примерно равные промежутки времени над передовой вспыхивали немецкие осветительные ракеты, все вокруг озарялось огненными сполохами; когда же ракета сгорала, опускаясь к земле, и пространство заволакивала непроглядная темень, с той стороны неторопливо, будто захлебываясь, постукивал пулемет. И так без конца: свет – тьма – пулеметная очередь.
Постепенно пришла усталость, смежило веки, хотелось присесть, привалиться спиной в уголочек. И я решил на чуток отвлечься, уйти от суровой реальности и понежиться в забытье, в слабых, но таких приятных ощущениях мирной хуторской жизни.
Это уже передовая
Сильный треск мгновенно вернул меня обратно из хутора на передовую, и сразу – тишина, только сердце мощными толчками наполнило голову звоном. В огромную дыру над головой просвечивала полная луна, в сенях посветлело. На проходе громоздились глинобитные ошметья, на полу — куча гнилой соломы, обломок деревянного перекрытия. Кисловато-удушливый смрад, сухая едкая пыль, стылая сажа.
Я поднялся, чтобы войти в хату, доложить об обстреле, повернулся и тут почувствовал резкую боль в колене. Вздрогнула хата – это вторая мина угодила в основу, и отвалила внутрь треть глухой стены, под которой спали ребята. Хорошо, что первая подняла их на ноги, и теперь все обошлось благополучно. За второй миной сразу же во двор крякнула третья, тоже никому не причинив вреда.
Мы вышли из хаты и подготовились к бою. До боли в глазах всматривались в темноту в сторону немцев. Всю ночь просидели в щелях, промокли, промерзли, и всю ночь гудела моя голова, ныло колено, и дрожь, проклятая дрожь – неуемная, изнуряющая, от холода и нервного напряжения. Утром снова собрались в хату. От глухой стены в провал поддувало стужею, и мы расположились на отдых рядом с дверью.
Не спалось. Один вскакивает, приплясывает и припевает; другой, поджимая коленки к бороде, матерится; третий все время пытается растянуть шинель, чтобы в нее вошли и голова, и ноги. Нервная встряска, холод, голод…
Страх
Через все 47 лет я пронес в себе чувство, будто на передовой не испытал настоящего страха. Чем больше думаю над этим, тем больше сомневаюсь. Почему же, в таком случае все эти годы страх сопровождал меня в кошмарных снах? Атаки, плен, угроза смерти в немецких концлагерях… Причина есть, конечно, и она – в неосознанном страхе, парализующем в бою или под бомбежкой нервную систему солдата.
Первый бой в этом смысле особенно примечателен. Когда вокруг тебя грохот, свист пуль, треск, стонут раненые, падают наземь сраженные, когда в пороховом смраде дергают тебя туда-сюда криками: «Ложись!.. Встать! …Огонь!» – в такой ситуации нервное возбуждение достигает такого накала, что возникает как бы помутнение сознания, ты теряешь самоконтроль и по какому-то наваждению готов выполнить любые команды, любые приказы. И выполняешь. А потом уже, после боя, когда все стихает, приходит осознание и приходит страх… Говоря по-теперешнему, тебя покидает состояние транса и ты начинаешь испытывать состояние страха.
… Из нашего отделения ушли в госпиталь раненные Ремыга и Зураб, не вернулся из второго боя Рыткевич, и осталось нас восемь да плюс помкомвзвода, исполняющий обязанности командира отделения.
После полуночи 12 февраля сорок третьего года помкомвзвода повел нас на командный пункт командира роты на край станицы. Около получаса мы ждали там подхода еще двух отделений нашего взвода, потом построились и ушли в лес, не ведая, куда и зачем идем в ночь и непогоду. Примерно через час, когда мы присели отдохнуть, сообщили: меняем позицию, будем воевать в другом месте. В другом так в другом, нам-то какая разница, где мерзнуть и кормить вшей. Но все ж затеплилась надежда: а вдруг в чем-то будет лучше, вдруг, даст Бог, кормежка наладится или еще какая перемена, и полегчает вопреки недавнему наставлению помкомвзвода: «Лучшего ждать не надо!».
Прошли еще километра два и тут совсем иное «вдруг»:
– Подтянитесь, ребята! Наступление в пять утра. К этому часу должны быть на месте – соседи ждут нашей помощи.
В одну секунду холод прошелся по всему телу, ноги обмякли, дрожью задергалась челюсть, неприятно заныла шершавой лапою зажатая душа. Живо всплывают в памяти прошлые бои, и как не хочется снова идти под пули.
А тут еще мелочи донимают. Лопнула шпагатина, крепившая оторвавшуюся подошву на правом ботинке. Остановился, достал последний носовой платочек, попробовал стянуть – получилось, хоть и ненадолго. Только догнал колонну – ручеек на пути. Хлопцы с ходу попрыгали, а я остановился в нерешительности: ПТР семнадцать килограммов да плюс килограммов семь автомат и боеприпасы, да сумка противогазовая с сухарями и семечками – не оторвешься от земли, и если попаду рванным ботинком в воду, все, нога отмерзнет. Я перехватил ПТР вниз дулом, опустил его в ручей, и как прыгун с шестом, перелетел через воду. Но тут меня стукнуло: мороз к утру прижимает, грязь в стволе замерзнет – разорвет дуло, если стрелять придется. Что делать? Почечура узнал про мою беду, остановились мы; вывинтил я у него из карабина, по его же совету, шомпол, прошуровал им ствол. «Теперь, – говорит он, – ударь стволом по дереву, может какой кусочек выпадет».
Тревожное состояние потихоньку рассеялось. Но вот вышли на край леса. Справа и слева белеет снег, а прямо – темнеют хаты. Тишина. Остановились. «Заглушить котелки, не курить, не разговаривать, не кашлять…». Опять в момент нахлынула тревога, но уже полегче. Как любил повторять наш Ремыга: «Чему быть, того не миновать». Да и привыкать я стал к той мысли, что в нашем положении лучше всего довериться своей судьбе и никогда не терять надежды и не падать духом. Правда, надежда не терялась, а вот духу иногда не доставало, нападала хандра, что было заметно, и ребята в таких случаях старались бодрить друг друга. Вот и теперь, чтобы заглушить тревогу, мы полушепотом начали шутить и рассыпать остроты. Командиры не цыкали, потому что, конечно, состояние их душевное было таким же, как и наше.
Мы пошли не в станицу, а повернули направо, вдоль опушки леса, спустились в старое русло какой-то маленькой речушки и двинулись по нему между лесом и станичными хатами. Остановились перед крутым подъемом на вытоптанной площадке. Тут располагались несколько солдат. Помнится, человек шесть лежало на земле, друг к другу, прижавшись, и только один бодрствовал. Это был командир. Похоже, он знал о прибытии подкрепления заранее, а потому без всяких церемоний обратился к нам с убедительной просьбой: «Ребята, помогите, пожалуйста. В наступление надо, а они валяются, не могу поднять…».
Без лишних слов мы подняли их на ноги (вместе же идти в бой) и начали швырять их по кругу между собой. Они нормально перебирали ногами, не падали, а в себя приходить не хотели. Долго терзать их не могли, были слишком уставшими, да и до атаки оставались считанные минуты.
Не знаю, ходили они в бой или провалялись в яру – раздалась команда: «Пошли, ребята, вперед!». Я вылез на кручу и пошел, пригнувшись по саду к хате, которая мигала огонькам из нескольких стволов. Кто-то шел рядом справа, кто-то – слева, шуршали шаги позади, и Бог знает, откуда надрывался в исступлении наш комвзвода: «Вперед! Вперед! Вперед!».
Пройдя шагов десять, услышал стон слева, потом стон и матерщину сзади. А пули сыплются градом – шуршат под снегом в опавших листьях, отсекают побеги деревьев, щелкают по стволам. Где-то далеко слева, в темноте, раздался взрыв: кто-то швырнул гранату – наш или немец, не поймешь ведь. Куда бежать дальше? Под таким огнем все здесь ляжем, до немцев не дойти. Наверное, стрелять надо. Кричу соседу: «Ложись, давай стрелять!», – сам шагнул влево, рухнул на землю, направил ствол ПТР в сторону огоньков – гухнуло мое ружье зажигательным. Подождал – хата не загорается; приладил автомат, дал очередь, вторую… Мелькнула мысль: расходую диск в белый свет, останусь без патронов – страшно оставаться безоружным под носом у немцев, мало ли что…
А сзади после небольшого перерыва: «Встать! Вперед! Вперед!». Страшно вставать и идти навстречу смерти, но, кто знает, темно, может наши уже продвинулись где-то слева близко к немцам. Надо идти. Я пересилил себя, поднимаюсь, поглядываю вправо – поднялся и мой сосед. Шагов десять прошли и «У-у! – Застонал сосед. – Помоги!», – голос земляка моего тезки Движкова (из Советской). – «Что у тебя там?». Смотрю – лежит на животе, скрючившись, и молчит. А до него метра четыре – пока доползешь, четыре раза убить могут. Живой там он или нет. – «Лёнь!» – кричу с испугу. Страшно одному оставаться. Уже кругом никого не слышно, комвзвода замолчал, может быть, тоже схлопотал пулю. Прячу голову за толстый ствол дерева, и тут вдруг сильный удар по руке у плеча, будто бревном, аж рука с места сдвинулась.
Сразу же чувствую – кровь течет по руке; дальше, дальше, наполняет рукав, в несколько секунд дошла до кисти; от боли зашлась душа, слабость разлилась по телу. Я чуть свалился на левый бок, чтоб освободить раненную руку.
Немцы продолжают вести интенсивный огонь, хотя и им должно быть понятно, что атака наша уже захлебнулась. Я продолжаю подсовывать голову ближе к стволу дерева и поглядываю вперед на двор, откуда непрерывно накатывается пулевой смерч.
До немцев не больше тринадцати шагов, на фоне снега они уже могут меня видеть, тем более, начинает сереть, рассвет приближается. Что стоит им выслать пару человек и уволочь меня к себе? Труда это им не составит: с нашей стороны стрельбы почти уже нет, одной рукой и ослабевшей справиться с автоматом не смогу, хотя патронов у меня в нем еще половина семидесятидвухпатронного диска, «лимонка» у меня в правом кармане шинели и левой рукой ее не достать. Попробовал приподняться, чтобы за ствол дерева спрятать все тело – не получается, нет сил.
Лежу. С нашей стороны – тишина, с немецкой – отдельные автоматные очереди. Лишь дым пороховой, что туман, упрямо держится на земле и запахом своим напоминает об уже ушедших страшных минутах.
Темное небо снова начало сыпать мелким снежком. Хорошо, что тучи отдаляют рассвет, но он-то неумолимо приближается, и мне надо обязательно и скорее вернуться назад, под кручу.
Страх перед возможным пленом поднял меня на ноги. В левой руке автомат, правая – болтается плетью. Противотанковое ружье куда? За оставление оружия на поле боя можно попасть под трибунал, но я-то ранен, ружье забрать не могу; черт с ним, с ружьем, и с трибуналом тоже – живым бы отсюда выбраться. На этом и остановилась мысль. Помедлил всего две-три секунды, в которые успели уложиться мысли, потом повернулся и медленно пошел в ту сторону, откуда выходил в атаку. Мельком заметил, что Движков лежит в прежней позе – должно, убит.
Двигался я немного наискось, поперек пуль, старался отвернуть живот, чтобы, не дай Бог, пуля не попала в него. Боялся очень, потому что считал ранение в живот самым страшным. Прошел уже шагов десять, как слышу справа:
– Помоги, друг!
Остановился, глянул – полулежит, не узнал кто, опершись плечом на ствол дерева.
– Не могу я, сам ранен, – и шагаю дальше.
– Не уходи, друг!
– Я скажу, сейчас придут за тобой, потерпи…
До сих пор в памяти моей остался тот умоляющий голос. Нет-нет да и потревожит он в иные моменты мою совесть – нехорошо на душе становилось, успокаивал себя мыслью, что парень должен был быть подобран и остался жив.
Благополучно добрался до склона, сполз вниз и разглядел человек восемь солдат. Полкомвзвода сразу ко мне:
– Ты что так долго?
– Да вот, – кивнул я на болтающуюся руку, – пуля.
– Есть еще кто там жив?
– Движков, наверное, умер, не шевелится, скрючился. А тут вот недалеко живой лежит, просит, чтоб помогли ему, а кто такой, не узнал.
– Наших нет еще четверых. Надо слазить туда, забрать всех, пока не совсем рассвело. У меня вот есть плащ-палатка, шинель одну надо. Ты в чем одет? – обратился он ко мне. – Под шинелью что?
Кажется, догадался я, что шинель ему нужна, чтобы таскать из сада раненных. Что это он придумал, разве одной плащ-палатки мало?
– А как же я, – говорю и показываю на плечо. – Как разденусь? Да и вообще – зима…
– Ладно, обойдемся.
– Ребята, мне бы руку перевязать как-нибудь, – прошу я. – Тут вот в сумке индпакет.
– Давай. Где он, не найдешь… Чего ты только не напихал в эту сумку.
Помкомвзвода туго перетянул мне руку поверх шинели.
– Оставь кусочек бинта, помкомвзвод, у меня ботинок вот… шлепает, связать надо.
Ваня Сомов крепко стянул мой ботинок, аж нога онемела. Помкомвзвода послал двух человек за раненным.
– А тебе, – говорит, – надо отсюда уходить, отвоевал ты…
– А идти куда, помкомвзвод?
– В эвакгоспиталь, чудак, куда ж еще. Тут километра три.
– Я не знаю дороги.
Помкомвзвода быстрым шагом, едва успевал я, вывел меня недалеко через лес на дорогу.
– Иди прямо по этой дороге, а там увидишь. Ну, прощай. – Положил он свою руку на плечо мне. – Если что, вертайся к нам… Счастливый ты, Алексей.
Так мы и расстались. Остался я на дороге один. Рад был безмерно тому, что повезло мне вырваться живым из того проклятого ада. А пули шальные и сюда доставали. Мысль была теперь только одна: быстрее, быстрее, быстрее и подальше от этих пуль – появилась такая большая, такая радостная надежда, так захотелось жить, а тут свист и треск, и я заторопился по дороге в сторону, указанную мне помкомвзводом…
Вернуться на главную